Речь идет об Определении Верховного суда Российской Федерации (далее — ВС РФ) от 23.01.2023 № 305-ЭС21-18249 и Постановлении Конституционного суда Российской Федерации (далее — КС РФ) от 07.02.2023 № 6-П.
Сначала изложим обстоятельства соответствующих дел и позиции судов.
Определение ВС РФ от 23.01.2023 № 305-ЭС21-18249
В рамках дела о банкротстве ООО «Абсолют» его конкурсный управляющий и банк (кредитор) обратились в арбитражный суд с заявлениями о привлечении к субсидиарной ответственности гражданина К.
Суды трех инстанций сделали вывод о необоснованности заявления.
Из обстоятельств дела следовало, что гражданин К. является участником ООО «Луиджи Альбино», ему принадлежит доля в размере 99,99% уставного капитала. Указанное общество, в свою очередь, является единственным участником общества-должника.
При этом единоличным исполнительным органом должника являлся гражданин Ш.; у него на основании п. 2 ст. 126 Федерального закона от 26.10.2002 № 127-ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)» (далее — закон о банкротстве) были истребованы документы о финансово-хозяйственной деятельности ООО «Атлант».
Уклонение от передачи этих документов послужило поводом для привлечения гражданина Ш. к субсидиарной ответственности путем применения презумпции, предусмотренной подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве.
Однако конкурсный управляющий и кредитор полагали, что гражданин Ш. являлся номинальным руководителем ООО «Атлант», а фактически документы о финансово-хозяйственной деятельности данного общества были подконтрольны гражданину К.
Признавая заявление необоснованным, суды указали, что действующее законодательство возлагает обязанность по ведению бухгалтерского учета только на директора, а у гражданина К. подобная обязанность отсутствовала.
Не соглашаясь с подобным выводом, Судебная коллегия по экономическим спорам ВС РФ указала на то, что обязанность, предусмотренная п. 2 ст. 126 закона о банкротстве, равным образом распространяется как на номинального, так и на фактического руководителя должника.
Как отмечено в определении, суды не дали оценку следующим обстоятельствам, свидетельствующим о номинальном характере руководства обществом-должником со стороны гражданина Ш. Он был назначен на должность директора тогда, когда в отношении другого лица, входящего в группу лиц, объединенных общими экономическими интересами, — общества «Подиум Маркет» — было подано заявление о признании банкротом; с 2010 по 2017 год нигде не работал; в ходе работы у должника не получал заработной платы, за него не вносились пенсионные отчисления; после прекращения полномочий снова нигде не работал, получал пособие по безработице.
Дело было направлено на новое рассмотрение.
Постановление КС РФ от 07.02.2023 № 6-П
Обстоятельства дела, дошедшего до КС РФ, были следующими.
Гражданин П., обладающий статусом индивидуального предпринимателя, добился взыскания в его пользу арбитражным судом задолженности с общества с ограниченной ответственностью. Однако исполнительное производство на основании соответствующего решения было окончено ввиду невозможности исполнения.
Гражданин П. обратился с заявлением о признании банкротом указанного общества, однако дело о банкротстве было прекращено ввиду невозможности обнаружить имущество, за счет которого могут быть покрыты судебные расходы по делу о банкротстве.
В последующем общество было исключено из Единого государственного реестра юридических лиц в административном порядке (ст. 21.1 Федерального закона от 08.08.2001 № 129-ФЗ «О государственной регистрации юридических лиц и индивидуальных предпринимателей»).
Гражданин П. обратился в арбитражный суд с иском о привлечении руководителя общества к субсидиарной ответственности по п. 3.1 ст. 3 Федерального закона от 08.02.1998 № 14-ФЗ «Об обществах с ограниченной ответственностью» (далее — закон об обществах).
В удовлетворении соответствующего иска было отказано, поскольку истец не доказал совершения руководителем общества недобросовестных или неразумных действий, повлекших невозможность удовлетворения его требований. Суд апелляционной инстанции и суд округа оставили соответствующее решение без изменения. В передаче дела на рассмотрение Судебной коллегии по экономическим спорам ВС РФ было отказано.
Обращаясь в КС РФ, гражданин П. просил проверить на соответствие Конституции Российской Федерации как п. 3.1 ст. 3 закона об обществах, так и подп. 1 п. 12 ст. 61.11 закона о банкротстве в той мере, в которой в их истолковании правоприменительной практикой они предполагали возложение на истца бремени доказывания совершения руководителем общества-должника неразумных или недобросовестных действий, повлекших невозможность исполнения обязательств перед ним.
КС РФ признал данные нормы не противоречащими Конституции РФ, однако выявил их конституционно-правовой смысл, состоящий в том, что при установлении недобросовестности процессуального поведения руководителя-ответчика предполагается, что именно его недобросовестные действия привели к невозможности исполнения обязательств перед кредитором (при условии отсутствия недобросовестности процессуального поведения самого кредитора).
В п. 3.3. мотивировочной части постановления КС РФ обратил внимание на то, что руководитель должника (или иное контролирующее лицо) должно вести себя добросовестно не только в материальном праве, но и в процессе, а нарушение такого требования к его поведению должно влечь одинаково негативные правовые последствия (здесь возможно обращение к доктринальной проблеме материального значения процессуального поведения).
КС РФ указал на необходимость пересмотра дела гражданина П. в той мере, в которой при его рассмотрении нормы закона были применены в истолковании, расходящемся с тем, которое было выявлено в обсуждаемом постановлении.
Об общетеоретической проблеме истребования доказательств у процессуального оппонента
Главным тезисом моей статьи будет утверждение о том, что презумпция, предусмотренная подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, появилась не совсем в той части нашего законодательства, в которой ей следовало бы быть. Но все равно хорошо, что она появилась.
Как мне кажется, появление этой презумпции было обусловлено отсутствием четких представлений о том, возможно ли истребование у процессуального оппонента в споре тех доказательств, выдавать которые ему не выгодно, то есть тех доказательств, которые могут способствовать обоснованию собственной позиции лицу, заявившему соответствующее ходатайство.
Ч. 4 ст. 66 Арбитражного процессуального кодекса Российской Федерации (далее — АПК РФ), которая наделяет лицо, участвующее в деле, правом обратиться в суд с ходатайством об истребовании у другого лица доказательства, которого у него нет, но которое ему необходимо для обоснования собственной позиции, никак не ограничивает круг субъектов, у которых может быть истребовано соответствующее доказательство.
Следовательно, по букве данной части доказательство может быть истребовано у процессуального оппонента. Также ч. 9 той же статьи, предусматривающая санкцию в виде штрафа, тоже никак не ограничена по субъектам, к которым она может быть применена.
Интересно, что в решении этого вопроса АПК РФ отличается от Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации (далее — АПК РФ), который в ч. 3 ст. 57 предусматривает, что штраф за невыдачу доказательства может быть наложен только на лицо, не участвующее в деле.
Другими словами, по ГПК РФ истребование доказательства у процессуального оппонента фактически превращается в предложение представить доказательство, но никакой реальной санкции за его неисполнение не предусмотрено.
Здесь я хотел бы сделать небольшое отступление и обратить внимание на терминологию: если доказательство подтверждает выгодные для лица обстоятельства, оно представляется (в суд), а если невыгодные — то оно выдается.
Продолжим. В правовой литературе встречается точка зрения о том, что истребование доказательства у процессуального оппонента противоречит принципу состязательности. В частности, такого подхода придерживается В. М. Шерстюк (см.: Шерстюк В. М. Комментарий к постановлениям Пленума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации по вопросам арбитражного процессуального права. М., 2000. С. 20).
М. З. Шварц в своей статье 2004 года также высказывался в пользу данной позиции (Шварц М. З. К вопросу о предпосылках и основаниях дифференциации правового регулирования деятельности судов общей юрисдикции и арбитражных судов // Современная доктрина гражданского, арбитражного процесса и исполнительного производства: Сб. научных статей. Краснодар, 2004. С. 211–224), однако затем, насколько мне известно, автор изменил свою точку зрения.
На мой взгляд, подобный подход является несостоятельным. Как известно, российский гражданский (и арбитражный) процесс с точки зрения типологии относится к процессам смешанного типа, поскольку он основан на сочетании состязательных и следственных начал (Решетникова И. В. Доказательственное право Англии и США. Екатеринбург, 1997. С. 44).
В его более «рафинированном» виде принцип состязательности воплощен в процессуальном праве Англии и США. Так вот в этих правопорядках никого не смущает возможность истребования доказательств у процессуального оппонента. Более того, отказ выдать доказательство может повлечь достаточно серьезные санкции (Будылин С. Л. Рентгеновский луч права. Раскрытие доказательств в России и за рубежом // Вестник Высшего арбитражного суда Российской Федерации. 2014. № 7. С. 62), о которых мы еще поговорим далее.
Как бы то ни было, сейчас проблематика истребования доказательств у процессуального оппонента уже не выглядит столь остро. На уровне абстрактных разъяснений возможность такого истребования была признана в п. 124 Постановления Пленума ВС РФ от 23.04.2019 № 10 «О применении части четвертой Гражданского кодекса Российской Федерации».
Затем последовало уже более общее разъяснение, закрепленное в абз. 6 п. 38 Постановления Пленума ВС РФ от 23.12.2021 № 46 «О применении Арбитражного процессуального кодекса Российской Федерации при рассмотрении дел в суде первой инстанции».
Интересно, что в последнем случае ВС РФ сослался не на ч. 4 ст. 66 АПК РФ, а на абз. 2 п. 10 ч. 2 ст. 125 АПК РФ, хотя, на мой взгляд, следовало бы разъяснить именно первую из указанных норм.
Тем не менее я оцениваю достаточно высоко то, что хотя бы по этому вопросу наступила определенность.
Но далее следует еще более сложный вопрос — какая санкция является оптимальной за уклонение от выдачи доказательства?
Об оптимальной санкции за невыдачу доказательства
Санкция в виде судебного штрафа, которая предусмотрена в настоящее время ч. 9 ст. 66 АПК РФ, мягко говоря, не слишком эффективна.
Во-первых, размер таких штрафов достаточно невелик. Его максимальный размер составляет 100 000 руб. для юридических лиц, а для граждан — и того меньше, а именно 2500 руб. Эти суммы не идут ни в какое сравнение, например, с оборотными штрафами, предусмотренными, в частности, ст. 14.31 и 14.32 Кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях, которые могут составлять подчас десятки миллионов рублей.
Во-вторых, и эти штрафы применяются судами достаточно редко. Здесь сказываются соображения процессуальной экономии. Наложение судебного штрафа предполагает относительно обособленное рассмотрение соответствующего вопроса с вынесением отдельного судебного акта по нему. Однако в условиях тотальной загруженности судов необходимость вынесения отдельного судебного акта по вопросу о наложении судебного штрафа еще больше затрудняет их работу.
Отталкиваясь от последнего тезиса, я хотел бы подчеркнуть, что наиболее эффективной и одновременно максимально содействующей работе судов была бы санкция в виде признания установленным обстоятельства, для подтверждения которого было истребовано доказательство.
Подобная санкция прямо не предусмотрена ст. 66 АПК РФ, однако при желании ее можно обнаружить в действующем процессуальном законодательстве. Речь идет о ч. 3 ст. 79 ГПК РФ, в которой указано, что если лицо уклоняется от участия в экспертизе или от выдачи материалов для проведения экспертизы, то суд может посчитать доказанным обстоятельство, для установления которого назначена экспертиза.
Очевидно, что речь идет об установлении обстоятельства, не выгодного для стороны спора. С учетом того, что ч. 5 ст. 3 АПК РФ допускает применение норм процессуального права по аналогии (в том числе и норм ГПК РФ), представляется, что ч. 3 ст. 79 ГПК РФ может применяться арбитражными судами в том числе и в отношении других средств доказывания, по аналогии.
Интересно отметить, что в ГПК РСФСР 1964 года в редакции Федерального закона от 30.11.1995 № 189-ФЗ содержались аналогичные санкции применительно к письменным доказательствам и вещественным доказательствам (абз. 1 ст. 65 и абз. 1 ст. 70 указанного кодекса).
Остается только сожалеть, что подобные санкции не вошли в ГПК РФ 2002 года, а также в действующий АПК РФ.
Как отмечает С. Л. Будылин, в английском и американском праве санкции за отказ выдать доказательство достаточно суровы и включают: особый гражданско-процессуальный арест, признание обстоятельства установленным, мгновенный проигрыш дела и т. д. (Будылин С. Л. Там же).
Максимально близко, на мой взгляд, ВС РФ подошел к идее о возможности проигрыша дела вследствие невыдачи доказательств в Определении от 07.10.2019 № 307-ЭС17-11745. Спорным вопросом, который предстояло разрешить ВС РФ, был вопрос о том, является ли гражданин Г. контролирующим лицом по отношению к ОАО «Промышленная группа «Ладога».
В пользу признания его таковым свидетельствовали такие факты, как: 1) право гражданина Г. самостоятельно распоряжаться денежными средствами на счетах должника; 2) подконтрольность Г. других юридических лиц, которым принадлежали ключевые активы должника: объекты недвижимости и права интеллектуальной собственности; 3) выступление Г. от имени должника в отношениях с налоговым органом и СМИ.
Однако суд округа (в отличие от судов первой и апелляционной инстанций) не признал гражданина Г. контролирующим должника лицом, поскольку он занимал в ООО «ПГ «Ладога» должность президента, а последний, согласно внутренним документам общества, обладал лишь координационными полномочиями.
Тем не менее ВС РФ не согласился с подобным подходом, признав неверным то, что суд округа ограничился исследованием только внутренних документов должника, поскольку последние зачастую составляются так, чтобы скрыть истинного бенефициара организации.
Далее ВС РФ указывает следующее: «Риск наступления последствий непредставления суду доказательств лежит на лице, обязанном совершить соответствующие процессуальные действия. К таковым последствиям относится, в частности, принятие судом решения не в пользу данного лица».
Конечно, эту фразу можно понимать так, что гражданин Г. не представил именно выгодных ему доказательств и речь идет об обычном процессуальном риске, а не ответственности за невыдачу доказательств.
Однако на это можно ответить, что если бы гражданин Г. явился в суд и дал показания по вопросу о том, кто в действительности контролировал общество-должника, то он неминуемо был бы изобличен в сокрытии им собственного статуса контролирующего лица.
Поэтому я склонен считать, что в данном деле речь шла именно о невыдаче истребованных судом доказательств, и ВС РФ вел речь о проигрыше дела как о последствии такой невыдачи.
Вместе с тем, как мне кажется, обоснование этой же позиции в данном деле через применение ч. 4 ст. 66 АПК РФ в совокупности с «правильной» санкцией было бы более верным с доктринальной точки зрения.
Позиция о процессуальном характере презумпции, предусмотренной подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, также отражена в Определении ВС РФ от 30.01.2020 № 305-ЭС18-14622.
В соответствующем деле имела место ситуация, при которой процедуры банкротства были введены в отношении как подконтрольного лица — ООО «МД Дистрибуция Казань», так и в отношении контролирующего лица — гражданина К. При этом в отношении гражданина К. 09.11.2015 возбуждено дело о банкротстве.
В деле о банкротстве ООО «МД Дистрибуция Казань» гражданин К. был привлечен к субсидиарной ответственности путем применения презумпции, основанной на отсутствии бухгалтерских документов (постановление суда апелляционной инстанции от 24.04.2018); с него в конкурсную массу было взыскано 330 372 472 руб. 10 коп.
Соответствующее требование в части 316 929 251 руб. было уступлено кредитору — АО «Альфа-банк».
Однако в деле о банкротстве гражданина К. суды сделали вывод о текущем характере требования о привлечении к субсидиарной ответственности на том основании, что неправомерные действия по непередаче конкурсному управляющему документов о финансово-хозяйственной деятельности организации имели место 09.01.2017 (когда наступил срок исполнения обязанности, предусмотренной п. 2 ст. 126 закона о банкротстве), а эта дата наступила после возбуждения дела о банкротстве гражданина К. Производство по требованию было прекращено ввиду его текущего характера.
Однако ВС РФ не согласился с подобной логикой судов, указав следующее. Смысл презумпции, предусмотренной подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, состоит в том, что если контролирующее должника лицо скрывает документы о его финансово-хозяйственной деятельности, то оно, вероятно, делает это для того, чтобы скрыть собственные правонарушения.
Исходя из того, что просрочка в исполнении своих обязательств возникла у ООО «МД Дистрибуция Казань» в ноябре 2015 года, можно предположить, что действия, повлекшие банкротство данного общества, были совершены до указанного периода и одновременно до возбуждения дела о банкротстве в отношении гражданина К.
Следовательно, требование к нему не может рассматриваться как текущее.
Дело было направлено на новое рассмотрение.
В указанном деле ВС РФ в очередной раз подтвердил то, что презумпция, установленная подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, лишь призвана облегчать доказывание факта наступления банкротства должника по вине контролирующих должника лиц, но не образует самостоятельного основания для привлечения к субсидиарной ответственности.
Как мне кажется, данную мысль было бы опять-таки вернее аргументировать через отсылку к ч. 4 ст. 66 АПК РФ.
Применение доктринальных положений к вышеуказанным делам
Изложив собственное видение проблематики истребования доказательств, я хотел бы вернуться к анализу подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, а также судебных актов, послуживших поводом для написания настоящей статьи.
Презумпция, основанная на отсутствии бухгалтерских документов, представляет собой не что иное, как оптимальную санкцию за нераскрытие доказательств, но расположенную в неправильном месте. По всей видимости, ее удалось отразить только в законе о банкротстве ввиду крайнего консерватизма процессуального права и как отрасли права, и как науки.
Так, к сожалению, бывает, что судьбоносные для процессуального права положения содержатся отнюдь не в самом процессуальном законодательстве и даже не в актах абстрактного толкования норм процессуального права. Например, основополагающая для процессуального права дискуссия о фактической или юридической индивидуализации иска была разрешена в пользу первой в п. 9 Постановления Пленума ВС РФ от 23.06.2015 № 25 «О применении судами некоторых положений раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации».
Проблема противопоставимости судебных актов раскрыта, например, в п. 4 совместного Постановления Пленума ВС РФ и Пленума Высшего арбитражного суда Российской Федерации (далее — ВАС РФ) от 29.04.2010 № 10/22 «О некоторых вопросах, возникающих в судебной практике при разрешении споров, связанных с защитой права собственности и других вещных прав».
Поэтому, к сожалению, глубинные проблемы процессуального права зачастую решаются не там, где их правильно было бы решать, а там, где получается это сделать
Вместе с тем правильное понимание презумпции, предусмотренной подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, позволяет нам с легкостью решить проблемы, которые возникли перед ВС РФ в Определении от 23.01.2023 № 305-ЭС21-18249 и перед КС РФ в Постановлении от 07.02.2023 № 6-П.
Если говорить о первом деле, то, разрешая вопрос о возможности возложения на фактического бенефициара риска отсутствия бухгалтерских документов, мы должны задать себе следующие вопросы. Есть ли у фактического бенефициара информация о финансово-хозяйственной деятельности организации? Подконтрольно ли ему ведение бухгалтерского учета? Можно ли отказ в выдаче таких документов толковать как направленный на сокрытие собственных неправомерных действий? Находится ли фактический бенефициар в состоянии доказательственной асимметрии (когда значимые доказательства находятся у него) по отношению к кредиторам и арбитражному управляющему?
Как мне кажется, на все эти вопросы следует ответить утвердительно. Поэтому отказ ответчика в раскрытии любой информации, значимой для дела о банкротстве, следует толковать как нарушение ч. 4 ст. 66 АПК РФ с применением к нему «правильной» санкции за невыдачу соответствующих сведений.
То, что касается второго дела, то кредитор, обращающийся с иском о привлечении контролирующего лица к субсидиарной ответственности по п. 3.1 ст. 3 закона об обществах, тем более находится в состоянии доказательственной асимметрии. Если в деле о банкротстве определенный объем сведений о деятельности должника может быть добыт арбитражным управляющим и затем представлен кредиторам, то в отсутствие такого дела у кредитора какая-либо информация о деятельности должника отсутствует вовсе.
И поэтому все, чем он может довольствоваться, — это истребовать у руководителя должника и иных контролирующих лиц сведения о том, по какой причине обязательство перед ним не было исполнено, по каким причинам общество не было ликвидировано в установленном порядке, почему его деятельность прекратилась и т. п. Конечно, в большинстве случаев речь будет идти о фактическом (объективном) банкротстве организации, поскольку редко кто «бросает» общества, обладающие реальными активами.
Здесь я хотел бы заострить внимание на том, что, даже если истец и не просит суд напрямую истребовать у контролирующего лица соответствующие сведения, но в обоснование иска (заявления) указывает на отсутствие у него какой-либо информации о деятельности организации в период, предшествующий банкротству или административной ликвидации, это следует воспринимать как предполагаемое заявление ходатайства об истребовании доказательств в порядке ч. 4 ст. 66 АПК РФ.
Ввиду этого очень важно то, что в Постановлении КС РФ от 07.02.2023 № 6-П процессуальная недобросовестность ответчика фактически приравнена к материальной недобросовестности (п. 3.3 мотивировочной части). Такая процессуальная недобросовестность выражается в отказе выдать доказательства, истребованные в порядке ч. 4 ст. 66 АПК РФ. К слову, при правильном понимании санкции за невыдачу доказательств можно было бы и вовсе не прибегать к категории недобросовестности; речь шла бы просто о противоправности.
Как судья, я готов утверждать, что процессуальное поведение должно иметь материально-правовое значение. Процессуальное поведение — это то, что суд видит всегда. Факты собственно материального права от суда зачастую скрываются, искажаются, и судить о них нередко приходится именно по тому, как сторона спора ведет себя в процессе.
В свете обсуждаемой проблематики очень примечательно то, что отсутствие бухгалтерских документов в период с 05.06.2009 по 29.06.2013 образовывало самостоятельное основание для привлечения к субсидиарной ответственности. Речь идет о п. 5 ст. 10 закона о банкротстве в редакции Федерального закона от 28.04.2009 № 73-ФЗ «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации».
На ее самостоятельный характер (в частности, по отношению к ответственности, предусмотренной п. 4 ст. 10 закона о банкротстве) обратил внимание Президиум ВАС РФ в Постановлении от 06.11.2012 № 9127/12.
Но я рискну предположить, что в п. 5 ст. 10 закона о банкротстве в ранее действовавшей редакции был пропущен один логический шаг. В нем просто шла речь о том, что уклонение от выдачи доказательств (что само по себе является нарушением норм процессуального права) должно иметь такие же материально-правовые последствия, как если бы имелось основание для привлечения к субсидиарной ответственности (снова о материально-правовом значении процессуального поведения). Хотя, конечно, само по себе отсутствие бухгалтерских документов деликтом не является и являться не может.
Вот как обращение к основам процессуального права позволяет легко и просто решить многие запутанные вопросы судебной практики.
Obiter dictum. Деятельность арбитражного управляющего как частное расследование
Анализ вышеуказанных дел навел меня еще вот на какие размышления.
Не слишком ли узко в действующем правопорядке понимается исследовательская деятельность арбитражного управляющего и корреспондирующие ей обязанности контролирующих должника лиц выдавать ему необходимые сведения о деятельности должника?
В современном российском правопорядке подобная обязанность, как правило, сводится к истребованию и, соответственно, выдаче документов о финансово-хозяйственной деятельности должника в порядке п. 3.2 ст. 64, п. 2 ст. 126 закона о банкротстве, прежде всего документов бухгалтерского учета.
Эти документы, конечно, важны: они необходимы, например, для проведения финансового анализа деятельности должника в порядке ст. 70 закона о банкротстве.
Но достаточно ли этих документов для проведения полноценного анализа деятельности должника, предшествующей его банкротству, совершенных им сделок, причин наступления неплатежеспособности и т. п.? На мой взгляд, нет.
По моей личной оценке, сведения, содержащиеся в бухгалтерских балансах, часто бывают малоинформативными. Более того, те активы должника, которые указываются в этих балансах, удается найти достаточно редко (особенно это актуально для такой разновидности активов, как «запасы»). Возможно, что причина состоит в сокрытии контролирующими должника лицами его активов. Но вероятно, что таковой является общее несовершенство отечественной системы бухгалтерского учета.
И поэтому рассуждать о каких-либо тенденциях в деятельности должника, наблюдавшихся в прошлом, о моменте наступления неплатежеспособности и т. п. на основании только бухгалтерских документов проблематично.
В моем понимании гораздо больше информации о характере деятельности должника могут дать сами люди, участвовавшие в его деятельности: генеральный директор, его заместители, главный бухгалтер, участники общества — должника, работники и т. п.
Конечно, в каких-то особенно одиозных ситуациях они смогут сказать лишь то, что должник представлял собой фирму-однодневку, которая использовалась для отмывания денег. Но в таком случае более вероятно то, что суд сможет дать оценку их отказу в выдаче значимой информации…
Однако в других ситуациях все вышеупомянутые лица смогут рассказать гораздо больше, чем тонны бухгалтерских документов.
Более того, в некоторых случаях причины банкротства состоят в самом характере деятельности. Например, не составляет труда понять, в чем причина банкротства продавцов печатной продукции (бумажных газет и журналов; см. например, дело № А56-3891/2017 о банкротстве ЗАО «Роспечать») — во все более широком применении электронного способа распространения информации.
Продолжу ранее начатую мысль. На мой взгляд, следует предоставить арбитражным управляющим право опрашивать контролирующих должника лиц и работников должников-организаций хотя бы с согласия последних. Подобное право в настоящее время уже предоставлено адвокатам (подп. 2 п. 3 ст. 6 Федерального закона от 31.05.2002 № 63-ФЗ «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации»).
Институт частных расследований в целом знаком российскому праву (см., например, Закон Российской Федерации от 11.03.1992 № 2487-1 «О частной детективной и охранной деятельности в Российской Федерации»), хотя пока и не столь широко развит.
В этом аспекте показателен опыт Англии, в которой существуют институты частных и публичных расследований. Арбитражный управляющий занимается первыми из названных и вправе опрашивать бывших руководителей, бухгалтеров и других работников должника для выяснения причин банкротства, исследования деятельности должника, предшествующей наступлению такового, и т. п.
Если упомянутые лица не являются по предложению управляющего и не дают ему необходимых пояснений, то он может инициировать обязание их явиться в суд. При уклонении от выполнения требований суда может быть применена такая санкция, как специальный гражданско-процессуальный арест, который длится до тех пор, пока лицо не согласится сотрудничать с судебным органом (Keay A., Walton P. Insolvency Law Corporate and Personal. Bristol, 2017. P. 461–484).
Примечательно, что и по российскому дореволюционному праву должник и его приказчики могли быть допрошены, в том числе под присягой, о месте нахождения имущества первого из названных. При отсутствии должника по месту его жительства по соответствующим вопросам могли быть допрошены его супруга и совершеннолетние дети, но без приведения к присяге (Шершеневич Г. Ф. Курс торгового права. Т. IV. Торговый процесс. Конкурсный процесс. М., 2003. С. 386).
Таким образом, как в иностранном, так и в отечественном праве в исторической перспективе имеется (имелось) понимание того, что расследовательскую деятельность арбитражного управляющего нельзя сводить только к истребованию документов; она должна быть шире и включать в себя опрашивание с их согласия должностных лиц и работников должника, а также возможное инициирование их принудительной явки в суд.
Только тогда деятельность арбитражного управляющего станет по-настоящему эффективной.
Вывод
Итак, я надеюсь, что мне удалось показать, как глубокая доктринальная проработка соответствующих вопросов, прежде всего с точки зрения основ процессуального права, позволяет с легкостью решить вопрос о допустимости применения презумпции, предусмотренной подп. 2 п. 2 ст. 61.11 закона о банкротстве, к фактическим бенефициарам должника, а также правильно распределить риски отсутствия у суда необходимой информации при привлечении к субсидиарной ответственности при административной ликвидации.
Необходимо дальше развивать наши представления о деятельности арбитражного управляющего как о частном расследовании.
Позиция, отраженная в настоящей статье, является личным мнением автора и не может рассматриваться как официальная позиция Арбитражного суда города Санкт-Петербурга и Ленинградской области
Над материалом работали:
