Татьяна Терещенко

Корпоративные убытки взыскиваются в пользу юридического лица и служат целям восстановления его имущественного положения, но, в первую очередь, в интересах его участников. Это обусловлено особенностями корпоративных отношений. Напротив, кредиторские убытки представляют собой вред, причиненный именно третьим лицам (кредиторам), чьи права нарушены действиями контролирующего должника лица. Поэтому само субъективное право требовать взыскания кредиторских убытков принадлежит не корпорации, а сообществу кредиторов (конкурсной массе). Это соответствует идее банкротного процесса, в котором приоритетом является восстановление прав кредиторов, а не формальное «оздоровление» должника. Например, если участник один и именно его действия были недобросовестными и неразумными, то удовлетворение корпоративного иска фактически приведет к тому, что возмещение вреда получит тот, кто его и причинил. Это приводит к использованию института убытков вопреки его назначению посредством злоупотребления корпоративной формой.

Оценка поведения должника на предмет соответствия таким требованиям должна быть комплексной, а не формальной и поверхностной. Необходимо оценивать контекст ситуации в целом, включая возраст, инвалидность, отсутствие у должника дохода, поведение в процедуре. В этом состоит социально ориентированный подход, поскольку цель банкротства – дать возможность начать с нуля тому, кто объективно не может расплатиться, а не освободить от ответственности тех, кто сознательно злоупотребляет правом. Недобросовестное поведение должника в банкротстве должно выражаться в стойком умышленном нежелании должника исполнять обязательства при наличии возможности. Намеренное уклонение обычно не ограничивается простым бездействием: его признаки, как правило, обнаруживаются в том, что должник, в частности, умышленно скрывает свои действительные доходы или имущество, на которые может быть обращено взыскание, т.п. Поэтому ключевым критерием становится не количество нарушений, а их мотив и содержание.

На этом фоне прямой запрет обращения в иностранные инстанции выглядит как излишне жесткий юрисдикционный протекционизм. В сущности, на фоне санкционного давления и правовой изоляции он отражает проблему юрисдикционной замкнутости в условиях геополитической напряженности, конфликт между национальным суверенитетом, а также заставляет задуматься о том, насколько российский суд вправе вмешиваться в судебные процессы, уже инициированные в другой стране, поскольку подобные запреты могут быть расценены как ограничение доступа к правосудию, особенно на фоне взаимного санкционного давления и проблемы доступа к эффективным средствам правовой защиты. В этом смысле применение подобных мер должно быть крайне осторожным и основанным на детальном анализе множества вопросов. Например, где проходит черта между важностью защиты интересов российских кредиторов и процессуальным балансом, правом сторон выбирать стратегию защиты? Действительно ли акты американских судов могут создать конфликт норм и оказать негативное влияние на российский процесс? И тому подобное. Очевидно, что подобного рода практика может иметь долгосрочные последствия.

Важность позиции кассационной инстанции и ее влияние на практику состоит в интерпретации существа защищаемого интереса дольщика, который заключается в восстановлении жилищных прав через защиту личных инвестиций. Такая интерпретация позволяет преодолеть формализм при оценке требований и не ограничиваться констатацией того, что оснований для предъявления дольщиком требований нет, поскольку застройщик исполнил свои обязательства. Кассация особо подчеркнула, что в подобных ситуациях, когда банкротство застройщика завершено, а обязательства застройщика, несмотря на регистрацию права собственности на жилое помещение, фактически не выполнены, важно выяснить, какой именно способ восстановления нарушенных прав дольщика является действенным и возможным в конкретной ситуации.