Елена Мякишева

ВС РФ занимает соответствующий подход на протяжении нескольких лет, и он представляется правильным, так как позволяет избежать ситуации, когда стороны оформляют договор более ранней датой, чтобы выйти за пределы срока подозрительности или оспоримости. Во-вторых, интересен посыл ВС РФ о том, что в рамках одного дела о банкротстве должен применяться единообразный подход по вопросу об определении момента возникновения картотеки неисполненных платежных документов. Представляется, что такой подход можно использовать и в делах о банкротстве не кредитных организаций (должен быть единообразный подход к определению момента возникновения признаков неплатежеспособности должника). Этот вопрос актуален для дел о банкротстве с большим количеством обособленных споров и, особенно, когда эти споры рассматривают разные судьи.

Управляющие могут идти по пути истребования необходимых сведений и документов в процедуре банкротства (после получения отрицательного ответа на внесудебный запрос), но в последних определениях ВС РФ, включая комментируемое определение, мы видим, что управляющие выбирают не этот путь, а обращаются с требованием о признании незаконным отказа в предоставлении сведений и документов. Истребование в процедуре банкротства — это разовая история, и ее использование будет приводить к тому, что управляющие будут вынуждены раз за разом обращаться в суд. А формирование определенного пула судебных актов, где отказ в предоставлении сведений и документов будет признан недействительным, может развернуть позицию государственных органов в этом вопросе.

Требования последних, действительно, в силу абз. 2 п. 2 ст. 4 закона о банкротстве не учитываются для определения наличия признаков банкротства. Но «корпоративные» и «субординированные» кредиторы представляют собой разные категории: требования «субординированных» (как заявитель в настоящем деле) не носят корпоративный характер, а основаны на обязательствах, возникших в период кризиса, о котором такие кредиторы, обладающие признаками аффилированности, знали. Лишь поэтому их требования не могут удовлетворяться наравне с «обычными» кредиторами и имеет место некоторое поражение в правах. Согласно п. 12 Обзора судебной практики ВС РФ № 1 (2018) (утв. Президиумом ВС РФ 28.03.2018 года) предусмотренный абз. 2 п. 2 ст. 4 закона о банкротстве перечень обязательств, которые не предоставляют права на инициирование процедуры банкротства, носит закрытый характер. Если обязательство не относится к этому списку, оно учитывается при определении наличия признаков банкротства. Требования «субординированных» кредиторов в данном списке не поименованы. В этих условиях представляется абсолютно необоснованным распространение на такого кредитора статуса «корпоративного» в виде поражение его в праве на обращение с заявлением о признании должника банкротом. Данное определение ВС РФ не станет основанием для кардинального разворота судебной практики (так как отсутствуют массовые отказы во введении процедур банкротства по требованиям таких кредиторов), но внесет определенную ясность и снимет вопросы на будущее.

И действительно, предъявить такое требование к контролирующим лицам могут кредиторы и арбитражный управляющий общества, если оно стало банкротом (статья 61.20 закона о банкротстве). Но при рассмотрении требования к контролирующему лицу, заявленного в процедуре банкротства, нельзя забывать, что такое требование по своей правовой природе представляет собой групповой косвенный иск, направленный на защиту нарушенных прав кредиторов должника. Следовательно, и размер такой защиты не может быть больше, чем размер нарушенных прав кредиторов. Более того, Пленум ВС РФ исходит из взаимозаменяемого и взаимодополняемого характера требования о привлечении контролирующих лиц к субсидиарной ответственности и требования о возмещении убытков. Разница заключается лишь в том, довело ли контролирующее лицо должника до банкротства либо нет, от чего зависит подлежащая взысканию сумма (пункт 20 постановления от 21.12.2017 № 53).

В последнее время в делах о банкротстве институты субсидиарной ответственности и убытков превращаются из восстановительного механизма в карательный. Вместе с тем, их главная задача — вернуть то положение, которое имело место до момента неправомерного поведения ответчика. Если исходить из позиции нижестоящих судов, то компания-банкрот могла бы получить в итоге больше, чем она потеряла на недействительной сделке: 1,5 млн рублей — за уступку требования к контрагенту по сделке и 6,6 млн рублей — в виде убытков с директора. Более того, если бы фонд, которому уступлено право требования к контрагенту по сделке, тоже получил бы с этого контрагента всю сумму уступленного ему права (6,6 млн рублей), имело бы место двойное взыскание: и с контрагента, и с директора, что правомерным не является. Полагаю, что в свете принятого определения ВС РФ нижестоящим судам при взыскании убытков за совершенные сделки будет необходимо выяснять больше обстоятельств: было ли получено обратное исполнение по недействительной сделке, имела ли место уступка права требования по ней, а в случае уступки — привлекать к участию в деле цессионария.

Несомненно, возможны ситуации, когда через 10 лет бывает затруднительно представить оригинал договора, но если договор реально имел место, всегда есть «следы» его исполнения (какие-либо факты, которые подтверждают его существование в тот момент времени). Эти «следы» сложно создать в дальнейшем и поэтому именно они (или их отсутствие) и является индикатором реальности или мнимости оспариваемой сделки. В комментируемом деле таких «следов» не было. Суды фактически сделали вывод о реальности договора купли-продажи на основании акта приема-передачи крана и акта приема-передачи векселей в оплату крана. Но в отсутствие доказательств того, что кран был реально передан покупателю (покупатель за 10 лет даже не зарегистрировал его за собой в Ростехнадзоре), данных документов явно недостаточно.

Возникает вопрос, почему такие дела доходят до ВС РФ. Ограничение ответственности наследников прямо закреплено в статье 1175 ГК РФ и пункте 61 постановления Пленума ВС РФ от 29.05.2012 № 9, который предусматривает, что стоимость перешедшего к наследникам имущества, пределами которой ограничена их ответственность по долгам наследодателя, определяется его рыночной стоимостью на время открытия наследства. Пункт 63 данного постановления предусматривает, что при рассмотрении дел о взыскании долгов наследодателя судом могут быть разрешены вопросы признания наследников принявшими наследство, определения состава наследственного имущества и его стоимости, в пределах которой к наследникам перешли долги наследодателя, взыскания суммы задолженности с наследников в пределах стоимости перешедшего к каждому из них наследственного имущества и т.д.

Такой вектор действительно необходим, так как должники и аффилированные с ними лица находят все новые и новые способы «спрятать» активы от кредиторов, придумывая схемы, которые еще не получили негативную оценку в судебной практике. Во-первых, подход ВС РФ развивает ранее сформированную практику о необходимости оценки сделок по внесению вкладов в уставный капитал на предмет соответствия стоимости внесенного вклада нового участника тому реальному объему прав, которые он получает в обществе. Вызывает обоснованные сомнения ситуация, когда актив должника в виде 100 % доли в уставном капитале дочернего общества, на которое переоформлена стоившая изначально 163 млн рублей лицензия, и которому передано имущество для осуществления лицензируемой деятельности, фактически оценивается в 10 тыс. рублей. Полагаю, что в этой части данное определение станет подтверждением и развитием для нижестоящих судов ранее сформированной практики.

Так как квартира после раздела совместно нажитого имущества перешла в собственность супруги должника, то для кредитора такая квартира стала залоговым имуществом, предоставленным третьим лицом, на которого распространяются правила пункта 6 статьи 367 ГК РФ о годичном сроке предъявления требования. Открытым остается вопрос, почему суды посчитали, что кредитор утратил право на обращение взыскания на заложенное имущество с 01.09.2017, ведь из определения ВС РФ следует, что раздел совместно нажитого имущества был произведен 12.08.2020 (то есть только с этой даты квартира стала индивидуальной собственностью супруги должника, а до этого момента она являлась совместной собственностью, а значит, принадлежала и должнику). Возможно, итоговую роль сыграло то, что после раздела кредитор не предъявил иск к супруге должника.